Червоточьями да кровоточьями

зарубцовывается война.

Над полями, что за обочинами,

полно черного воронья.

По дороге, что лентой стелется,

что изрублена, видит Бог,

русокосая ясна девица,

в волосах голубой цветок.

Ее руки – не толще веточек,

ее стопы – балетный свод,

она будет из добрых девочек,

из наивных святых сирот.

Ее платьице – бедность мрачная,

ее крестик – металл да нить.

Эта девочка столь прозрачная,

ее вряд ли разговорить.

По дороге, где грязь окраины,

там, где воины начеку,

эта девочка неприкаянная

начинает собой строку.

Молчаливую, милосердную,

утопающую во тьме.

Эта девочка – достоверная,

как война, что в моем окне.

На ладонях кресты да линии,

на глазах пелена дождя,

эту девочку звать Мариею.

И она на две трети – я.

Из брони на нём — только крест.

Рядом с ним в поле только собака —

от консервов остатки ест.

А закат цвета дикого мака.

Ночь укроет в пути от врагов —

словно дьякон с плеч скинул рясу.

Не найдут их ни Киев, ни Львов -

искажённые злой гримасой.

Их родная земля спасёт,

у себя спрячет бабка в хате.

Сына мать никогда не сдаёт —

сына мать узнаёт в солдате.

Прижимает ладонь к виску.

Под неполной луною тусклой,

помогает она пареньку,

говорит она с ним по-русски.

Он с рассветом уходит в лес

по песчаному дну оврага.

Из брони на нём — только крест

и с ним рядом бежит собака.

Умирал солдат, как говорится,

без ненужных фраз и медных труб,

и гуляла пьяная столица

и домой разъехалась к утру.

Облаков плыла по небу вата

от земли до самых райских врат.

И спросил апостол у солдата:

— За кого ты воевал солдат?

И солдат убитый под Донецком,

протянул апостолу в горсти

в крови и поту рисунок детский,

и услышал голос:

— Пропусти.

Автор: Иван Купреянов

«Бессмертный полк»

Мёртвые — проще.

Мёртвые — жестче.

Мёртвые — неба земного мощи.

Красная Площадь! Красная Площадь!

Красная Площадь, эпох помесь, слушай шаги живых!

Те, кто за нас боролись — вспомним сейчас про них.

На современных лицах — чёрточки чьи видны?

Вот бы кому молиться — Русским Богам Войны.

Быть им хотелось теми, кто созидает мир.

Но прочертило время пулями штрихпунктир.

Мир распрямил пружины, время проткнув насквозь.

Все ещё были живы.

Всё только началось.

И потянулись роты с улиц и площадей.

Небо, куда ушло ты?

Небо ушло — в людей.

Небо лежит под Вязьмой.

Небо лежит в Крыму.

Небо упало наземь — вечный покой ему.

Цифры от века лживы.

Слово — наотмашь бьёт.

Мёртвые и живые — это один народ.

Сердце стучит, ускорясь.

Слушай шаги живых!

Те, кто за нас боролись, — что мы теперь для них?

Те, кто за нас погибли,

были живее нас — это они могли бы

бросить в лицо сейчас.

Что же вы, скажут, братцы, выбрали путь не тот?

Кто тут в неполных двадцать не для себя живет?

Кто оторваться сможет от телефона, ну?!

Кто тут готов под кожу

взять — и впустить войну?

Чтобы еды не стало, чтобы кусали вши,

чтобы кусок металла вырвал кусок души?

Что назовется Русью — памятник под горой?

Если живые струсят —

мёртвые встанут в строй.

Знамя Победы вскинут, неба закатный шелк,

будет из Рая вынут снова Бессмертный Полк

Между мирами — прорезь.

Сердце стучит поддых.

Те, кто за нас боролись,

— не забывайте их.

Смерть на пороге! — это Блез Паскаль.

А ты, мол, боишься уйти некрасиво.

Но слышишь лишь слух, и кровь у виска:

Пацаны выезжают к тебе из России.

Смерть — это врач! — говорил Фейербах.

А ты терпел боль — типа есть силы.

Но кончились нервы, Дамаск, Карабах:

Пацаны выезжают к тебе из России.

Смерть — неизбежна! — твердил Иоганн.

Помнишь ли, как осуждал тирании?

Где бы ты ни был — Москва-Казахстан, —

Пацаны выезжают к тебе из России.

Смерть — лишь начало! — философ Ильин.

Так что слёзы не прячь — будь слабым и сильным.

Куда б не бежал, ты не будешь один.

Пацаны выезжают к тебе из России.

И несётся, несётся земля в золотую пучину,

В разливанную цветь, и Россия летит впереди,

И конвойные тычут прикладами снежную спину,

Голубиные крылья, а сами не знают пути,

И надеются втайне, что завтра огромная птица

Их закроет собой от Господня лица и суда,

Потому что она никакого суда не боится,

Потому что, не веруя в смерть, — не умрёт никогда.

Когда выпадает минута досужая

мы смотрим комедии про дураков.

"С войны не держал боевого оружия," —

открылся внезапно Семён Горбунков.

И вот на экране идёт продолжение:

Семён у окопа застыл не дыша,

в глазах Горбункова стоит напряжение,

а палец лежит на курке ППШ-а.

Спина у героя всё так же ссутулена,

но вместо Семёна мы видим в кино

простого солдата — сержанта Никулина

и нам почему-то уже не смешно.

Секунда, и снова Никулин пытается

Неловко в авоську убрать пистолет.

Короче, комедия дальше играется,

Но только смеяться желания нет.

Казалось бы, что нам до фильма отснятого

в эпоху застойных советских времён?

Недавно узнали: под городом Сватово

погиб одноклассник наш — тоже Семён...

Гани́ Наби́ич — Гена Коций.

Он снова в зоне СВО

/вбирает гарь, горячий стронций

под серым Сватово/, его

ты помнишь в солнечном Ташкенте,

а я и в мыслях не найду.

«Они давно на первой ленте;

и стали лучшими в аду», —

так говорит мне тот, кто в курсе,

кто видел жизнь — и смерть вдвойне.

— Узбек, Узбек? На связи Русый.

<...> на связи — значит — на войне.

Весна. Цветут каштаны в Малороссии.

Война. Над всей землей гремит девятый вал.

То на Крещатике деревья цвет свой сбросили

или подбитый ангел перья растерял?

На южном фронте перемен не жалуют.

Здесь девяносто дней в снегу, в грязи, в пыли

ребята, прогоняя нечисть шалую,

идут след в след, куда бойцы те шли,

чей батальон в строю застывшим помнится,

чья правда – наша верная броня.

И войско их небесное, как водится,

стоит за нас. За братьев. За меня.

Под хладом неба серого, измятого

летит перо из крыльев цвета белого...

Не май мы повторяем сорок пятого,

а не даем случиться лету сорок первого.

«Назовите молодых поэтов», —

попросил товарищ цеховой.

Назову я молодых поэтов:

Моторола, Безлер, Мозговой.

Кто в библиотеках, кто в хинкальных,

а они — поэты на войне.

Актуальные из актуальных

и контемпорарные вполне.

Миномётных стрельб силлаботоника,

рукопашных гибельный верлибр.

Сохранит издательская хроника

самоходных гаубиц калибр.

Кровью добывается в атаке

незатёртых слов боезапас.

Хокку там не пишутся, а танки

Иловайск штурмуют и Парнас.

Не опубликуют в «Новом мире» их,

на «Дебюте» водки не нальют.

Но Эвтерпа сделалась валькирией

и сошла в окопный неуют.

Дарят ей гвоздики и пионы,

сыплют ей тюльпаны на крыло

молодых поэтов батальоны,

отправляясь в битву за село.

Есть косноязычие приказа,

есть катрены залповых систем,

есть и смерть — липучая зараза,

в нашем деле главная из тем.

Не оплакивай воина, Провожая на фронт.

Всё. Колонна построена У чугунных ворот.

В гимнастёрочку хрусткую, Погоди, не реви.

Пусть солдатушки русские Помнят строгость любви.

Из объятий терзающих Он идёт не на смерть.

На священных ристалищах Добывается честь, Добывается родина, Добывается дом.

Как ты там ни расстроена, Отревёшься потом,

Вспомнив юность, супружество В приутихшем дому.

А сейчас нужно мужество И тебе, и ему.

Не казачья же вольница, Не мальчишки гурьбой, Это — русское воинство Отправляется в бой.

Мне не стать осведомлённей ни на грамм,

Даже если весь освою Телеграм.

Даже если ленту вещего ВК

Размотаю до последнего витка.

Если двадцать-тридцать-сорок (к чёрту счёт!)

Я поймаю разных радиочастот,

Если душу выну поисковику —

Не узнаю много больше, чем могу.

А могу я только ждать и причитать,

Проминать свою кровать, марать тетрадь

И лететь бескрылой бабочкой впотьмах

В обрастающий подробностями страх.

Когда гляжу в распахнутое небо,

Укутавшись в соцветье городов,

Я так скучаю по колосьям хлеба

И запахам распаханных лугов!

Я вижу ветхий дом у тихой речки

И слышу песнь в долине соловьев,

Гуденье дров в горниле русской печки

Под звонкое ворчанье воробьëв.

В каком бы ни была она убранстве —

Бедна ль, разбита, звучна, велика, —

Она росла на вере и крестьянстве,

На том столпе и держится пока.

В сердцах людей — её святая сила,

Так пусть живёт в сиянии веков Россия...

Моя вечная Россия,

Поющая журчаньем родников

Река ко мне плывет гранитная. Волны — каменные.

Нитями ветви ивы вьются, будто завядшие.

Ты словно отголосок мой, словно моё заклинание.

Слова — застывшая рябь воды, будто она заиндевевшая.

Будто вершины не мои были, и сбит насмерть ястреб.

В костре речном выстрелом в глазницы ястреб пал ниц.

Насмерть ястреб.

Будто вершины не мои были, и сбит насмерть ястреб.

Словно в кулак скрутил его ветер и ударил о небо.

Стерёг он свою свободу,

да от тревог не остерегался.

В воздухе друга, не врага чуял, ничего не боялся.

Будто вершины не мои были, и сбит насмерть ястреб.

В костре речном выстрелом в глазницы ястреб пал ниц.

Насмерть ястреб.

Очнулся под гранитной рекой, да и вскрикнуть не успел.

Своих песен не допел, к своим не поспел.

Насмерть ястреб. Насмерть ястреб.

Сидишь в кафешке под названием «Букет»

И смотришь на экране Клаву Коку.

А где-нибудь бомбят, но так далёко,

Что до тебя снарядам дела нет.

Войны не слышно вовсе: за углом

Не рвутся «лепестки», не жгут соседа,

Не пыхает арта, не пахнет сера —

Всё празднично-по-летнему кругом.

И так должно, обязано так быть:

Не смерть, а жизнь, читая по бумажке,

Клиенты «эппл стор», модели-няшки

Несут в кафе рубли, а не гробы.

Игривый взгляд студентки МГУ

Официанту ближе изначально,

Чем взгляды мариупольцев случайных

На тридевять-азовском берегу.

И вот когда он встретит их потом,

Нисколько от него неотличимых,

То не поймёт, какие величины

Их разделяют.

И к чему о том?

Комбат майор с нашивкой ДНР

Окажется барменом первоклассным.

А нынче наливает он в Попасной

Свинцовый спирт, как русский офицер.

И это две прямых.

Они, увы,

Доказано научно — параллельны.

Две правды, впрочем, обе не поддельны,

Два берега — Донца или Невы.

Для страха и волнений нет причин,

Пока в цивилизованной вселенной

Нацизм уже и впрямь обыкновенный

И от свободы мало отличим.

Сидишь и дышишь розовой Невой,

Отстал сентябрь, такая обстановка...

Тебе, полковник, в отпуске неловко,

Вот то ли дело — на передовой.